Вспоминая историю: Красногорск во время войны
4 мая в Красногорске для любителей истории прошла экскурсия «Красногорск во время войны».
Организовали ее Мемориальный музей немецких антифашистов совместно с клубом скандинавской ходьбы «Люблю ходить» (рук. А Шахторина) Красногорского спортивно-оздоровительного центра для всех желающих.
Началась экскурсия у Музея немецких антифашистов на Брусчатом поселке. Эскурсовод музея немецких антифашистов Валерий Новиков знакомил с интересными фактами из истории Красногорска во время Великой Отечественной войны.
На видео: начало экскурсии, когда группа дошла до Детского городка, в котором сейчас оформлены стенды, посвященные Дню Победы, и высажена сирень.
В дополнение, очень живые воспоминания о жизни Красногорска во время войны, бывшего конструктора КМЗ В.М.Лялина. Впервые они были напечатаны в альманахе "Красногорье" в конце 90-х. Публикуются с небольшими сокращениями.
В.М.Лялин. Красногорск в годы войны
Известно, что в 1939 году Сталин завязывал дружбу с Гитлером, поднимал тост, за вхождение немецких войск в Париж, приказывал расстреливать тех, кто сообщал ему о готовящемся нападении на СССР. Но, видимо, в правительстве тогда были трезвые головы, которые учитывали эту опасность. Поэтому перед войной повсюду организовывалась служба местной противовоздушной обороны (МПВО). Создана она была и в Красногорске. Я стал бойцом этой службы в команде управления. У нас проводились учебные дежурства и занятия, где значительное время уделялось противохимической обороне.
Жизнь в городе текла спокойно. По утрам, когда мы шли на работу, над нашими головами низко через завод летел самолет немецкой авиакомпании по маршруту Берлин - Москва. Мы с интересом его рассматривали, а он, наверное, нас. Население было воспитано на убеждении, что ни один вражеский самолет не сможет прорваться в наше воздушное пространство, поскольку сразу будет уничтожен. Поэтому, когда ранним утром в самом начале войны прозвучала воздушная тревога и началась зенитная пальба, в городе поднялся переполох. Выскочив на улицу, мы увидели высоко в небе маленький самолетик, движущийся к Москве, окруженный разрывами снарядов. Прибежав на сборный пункт, мы не нашли объяснения этому явлению у нашего растерянного начальства. Потом была попытка объяснить, что это была учебная проверка готовности к нападению.
До этого мы беспечно дежурили на вышке главного корпуса, где было два телефона - один обычный, по которому мы часто болтали, а другой диспетчерский, для срочных донесений. Если кто по ошибке хватался за эту трубку, получал грозную отповедь. Поэтому молодежь на исписанных стенах вышки оставила шуточную надпись: "Телефон диспетчера! Не звони от делать нечего! Ни днем, ни вечером не смей говорить с диспетчером!". Острили на длинных дежурствах от скуки и молодости. С началом налетов стали серьезней и молчаливей. Моя смешливая напарница Миля Матвеева с содроганием рассказывала услышанный ею фронтовой эпизод, как солдат, с разорванным в бою животом убирал обратно выползавшие из него внутренности вместе с песком. Потом, в самое тяжелое время, я встретил Милю в шинели. Она добровольно ушла в армию.
Немецкие налеты участились. Помню, как в первый раз они подожгли какие-то объекты в Москве. Я стоял под грибком наземного наблюдения, когда заметил над Москвой разгорающееся зарево. Тотчас же последовал звонок с командного пункта с вопросом, что я вижу над Москвой. Вероятно, такой же сигнал был получен с вышки. Он показался невероятным, и его начали проверять. В эту ночь в Москве немцам удалось поджечь одно здание, но это научило нас в дальнейшем хорошо справляться с "зажигалками", за которыми следили на каждой крыше и, сбрасывая их вниз, тушили песком. Сначала налеты были беспорядочными, потом стали совершаться с немецкой аккуратностью. Ровно в 7 часов вечера самолеты пролетали над нами тем же маршрутом, каким до этого летал пассажирский самолет, только гораздо выше. Придя с работы, мы успевали поесть и прилечь перед бессонной ночью, иногда удавалось вздремнуть. В семь раздавалась сирена. Я хватал противогаз, жена - чемоданчик с самым необходимым, у крыльца мы целовались, неуверенные в своей дальнейшей судьбе, и спешили каждый в свою сторону - жена в убежище, а я на завод. Несмотря на поспешность, я прибегал с Брусчатого поселка тогда, когда на всех постах люди были уже расставлены и оставалось ждать своей очереди. Мы, опоздавшие, ложились в подвале на полу, подложив под голову противогаз, и пытались поспать перед дежурством. Но это удавалось с трудом - пробежка разгуливала, и когда наконец одолевала дремота, нас поднимали на дежурство. Поднявшись на вышку, мы следили за небом. Высоко в темноте появлялись эти зловещие птички, освещаемые прожекторами, и с соседней горы за заводом, где стояла зенитная батарея, в ночной тиши отчетливо раздавалась команда: "По фашистским стервятникам...(дальше следовало виртуозное непечатное выражение) огонь!".
Воздух сотрясали залпы, вокруг самолета вспыхивали разрывы, но он упрямо направлялся к Москве. То ли он летел слишком высоко, недосягаемо для наших зениток, то ли прицельность была плохая, но я ни разу не видел падающего самолета. Все они стремились к Москве, не размениваясь на попутные объекты. Только один раз самолет, видимо, так и не сумевший сбросить свой смертоносный груз, заинтересовался заводом. Нас, ожидавших своей очереди в подвале, насторожила усиленная стрельба, и выглянув наружу, мы поразились яркому свету висящих над заводом осветительных бомб. Постоянно слышимый в подвале производственный шум стих, станки выключили, и топот многих ног подтвердил, что люди побежали в бомбоубежище. Вслед за этим раздался страшный взрыв, потрясший все здание. Бомба попала в убежище. Когда я поднялся на вышку, мне хмуро сообщили, что на территории много убитых. Потом на заводе, явившаяся Шура Дикарева из санитарной команды, поведала о кровавых деталях этой драмы. Еще одна бомба упала на Губайлово, прямо на Волоколамское шоссе.
Немецкая армия продвигалась к Москве. У нас началась эвакуация. Я был в бригаде главного механика. Эшелоны подавались все реже и реже, у нас были простои, в один из которых мне удалось съездить в Москву. Проезжая в трамвае мимо Политехнического музея, я заметил, что все стекла в окнах- выбиты, а взглянув на противоположную сторону, увидел разрушенное здание. Оказалось, накануне вечером немецкому бомбардировщику удалось на небольшой высоте прорваться к центру города и сбросить крупную бомбу на здание ЦК партии.
А Красногорск постепенно пустел. Мы с женой решили не ехать в эвакуацию. Предполагалось, что она останется в Москве у тетки, а меня обязательно призовут в армию. Мы были твердо уверены, что к Москве немцев не допустят ни в коем случае. Сегодня, зрело размышляя над этим, я завидую нашей самоуверенной бесшабашности в то непредсказуемо тяжелое время. Но эта стойкая уверенность большинства спасла и нас, и страну.
Между тем подача составов заводу совсем прекратилась. Вся Москва и область уезжали на восток, вагонов не было, и когда уже поздней осенью вдруг прислали какой-то сборный полутоварняк, туда набилось столько народу, что трудно было взять даже самое необходимое. После ухода этого последнего эшелона Красногорск совсем обезлюдел. В нашем доме на Брусчатом поселке, как и в остальных домах, никого не осталось. Последние жители жались друг к другу, собираясь в центре города возле клуба и деревянных домов. Перебрались сюда и мы. Подыскивая место для жилья, я бродил по пустым квартирам, сохранившим печальные следы спешного отъезда. Текущая струйка воды, сковорода с остатками картошки, какой-то семейный альбом - все наводило грустные размышления. Нам не нужно было ничего из оставленных вещей, хотелось найти просто маленький уголок рядом с живыми людьми, который тоже, вероятно, придется оставить. И такой уголок подвернулся, соблазнив обманчивым теплом горящей плиты и бегающими детьми.
Военкомат пока не спешил расставаться с последними мужиками, которых почти не осталось. Однажды нас двоих - Дмитрия Козлова и меня - военком послал в Митино для проверки: нет ли там дезертиров. Мы пришли туда поздним вечером, отыскали сельсоветчицу - молодую женщину, которая категорически заявила, что у них дезертиров нет и быть не может, потому что каждый двор на виду и все друг друга знают. Бессмысленно было тревожить людей ночным обыском, и мы до рассвета просидели с ней на завалинке, обсуждая текущие проблемы.
В Красногорске уже привыкли к пролетавшим немецким самолетам и не бегали в бомбоубежище, тем более, что там развелись блохи. Магазины города не работали, но однажды я увидел большую очередь. Вернее, целую толпу женщин с бидонами и ведрами, стоявших за морсом. Вряд ли этот морс представлял собой что-то натуральное, скорее всего это была подкрашенная вода на сахарине, но и это было находкой, тем более без карточек. Какой-тоинвалид пытался получить морс без очереди. Разъяренные бабы били его бидонами и в конце концов вытолкнули вон. А это, наверное, был солдат, недавно покинувший госпиталь.
Красногорск стал мрачным. Мрак был и в душах людей, голодных, удрученных нашими военными неудачами. Мрак был в домах, лишенных электричества, с окнами, закрытыми черной бумагой, и в комнатах, освещаемых по вечерам самодельными "мигалочками" в виде лампадок на машинном масле. Мыться было негде - баня не работала. Последний раз я помылся в старой поляковской бане у плотины, положив пальто и все остальное на деревянную лавку возле таза с горячей водой. Квартиры не отапливались, и все стали ставить в комнатах железные печки, выводя трубу в форточку. По вечерам из всех труб валил дым, оставляя на стенах домов черные следы. Я тоже поставил такую печку, но трубу вывел в кухонный дымоход, пробив две пустотелые перегородки. В будущем, при капитальном ремонте дома, возможно найдут написанную мной внутри перегородки дату и упавший вниз молоток. Топлива тоже не было, подбирали все, что горит. В поисках топлива я как-то нашел в поле пустые снарядные ящики, которые для меня были сущим кладом. Потом, когда начал восстанавливаться завод, на топливо было снято все шашечное покрытие пола в инструментальном цехе. Пропитавшиеся машинным маслом шашки здорово горели.
А пока уполномоченный по делам завода Н.Г.Пицерман организовал в ремесленном училище из оставшегося оборудования мастерскую по ремонту военной техники. Здесь гнули бугеля для подвешивания авиабомб, делали корпуса гранат с ручкой, а в литейке лили корпуса лимонок, пробовали точить мины. Выполняли случайные, разовые заказы фронтовиков. Так, однажды молодой артиллерийский командир, прослышав, что здесь был оптический завод, явился к нам в надежде найти оптические прицелы, в которых была большая нужда. Но оптики у нас не было. И он предложил изготовить хотя бы простое устройство для прямой наводки. Оно представляло собой кусок трубки, в одном конце которой было небольшое отверстие, а в другом - перекрестие в четыре нитки из тонкой проволоки. Было, конечно, и соответствующее крепление к стволу пушки. Он сам собирался отъюстировать это устройство во время стрельбы. Срочно изготовили несколько таких прицелов, и он сразу увез их на фронт, который был уже рядом, давая о себе знать непрерывным гулом. Вскоре этот артиллерист появился с какой-то новой нуждой и сообщил, что прицел вышел удачно. С наступление зимы появились новые заказы. Например, сделать лыжные санки для перевозки пулеметов. Тогдашний громоздкий "максим" на колесах, известный еще по фильмам о гражданской войне, было тяжело таскать по снегу. Я уже начал придумывать эти санки, но возникло много практических вопросов, к тому же не было под рукой самого пулемета, да и заказчики исчезли в круговерти войны, и работа застопорилась.
Помню новогоднюю ночь 1941-42 годов. Я сидел за конструкторской доской и чертил волокушу для очистки от снега военных аэродромов. Она представляла собой остроносую бревенчатую раму, цепляемую к танку. За стеной, на лестнице, был слышен непрерывный тяжелый топот. Это вновь прибывшее армейское пополнение поднималось на верхний этаж, чтобы, обмундировавшись там, спуститься по другой лестнице и отправиться прямо на фронт.
На помощь Москве прибывали новые силы, и решающий перелом определили сибирские дивизии, отбросив немцев от столицы. Война стала откатываться на запад, а мы тем временем начали серийное производство прицелов батальонного миномета МПБ-80. У нас для этого появились все возможности, в том числе штамповать и делить лимб, но уровни приходилось доставать на московском заводе. Ездил я туда поездом, который ходил раз в сутки, по тогда еще одноколейному пути, а обратно вечером приходилось добираться пешком от станции метро "Сокол". В первый раз я шел три с половиной часа против ветра в снежной пурге. Потом добирался за три часа. Мимо, по Волоколамскому шоссе, которое тогда именовалось ВАД-5 (военно-автомобильная дорога) шли военные машины. К одной, остановившейся по какой-то причине, я пытался пристроиться, но шофер даже замахнулся на меня, не имея права подвозить случайных людей.
Вскоре начал восстанавливаться наш завод. Новый директор Владимир Александрович Колычев, умный, волевой человек, вызвал Козлова и меня, тогда единственных конструкторов, чтобы познакомиться с тем, что мы здесь делали и дать новое задание: попытаться заменить в танковом перископе монолитную призму из дорогого оптического стекла на комбинацию из трех зеркал. В боях были большие потери приборов, и наша промышленность не успевала производить столько оптического стекла. Экспериментальные призмы из зеркал были изготовлены в полукустарных условиях, отправлены на испытания, но, видимо, себя не оправдали.
Пустые помещения завода быстро заполнялись оборудованием и работниками. К нам на завод из блокадного Ленинграда были вывезены работники ГОМЗа.
Из Бийска, из эвакуации, прибыли в Красногорск сотрудники московского завода "Аэрогеоприбор". Это были здоровые люди, даже с некоторым запасом продовольствия, в отличие от ленинградцев-дистрофиков. Несмотря на усиленное питание, они медленно поправлялись. А мы, местные, из своего скудного пайка делились с ними.
В столовой сначала кормили пшеницей. Эта шрапнель (так мы ее называли) не переваривалась в желудке и не давала силу. А когда ее запасы кончились, нас стали кормить капустой, теми ее верхними листьями, которые в нормальное время идут на корм скоту. Сваренные они чернели. Из них готовили первое и второе, которое поливали каким-то маслом, похожим на машинное, настолько отвратительным, что мы, несмотря на голод, просили на раздаче не поливать капусту. Иногда на второе давали ложку пюре из мороженной картошки, а кое-когда перепадала какая-то рыбешка, почему-то всегда одни хвосты, но это уже было более питательным.
Первое время в столовой не было тарелок, использовали стекла автомобильных фар, запас которых нашелся в гараже. Наружная поверхность их была гладкой, а внутренняя ребристой, и в столовой стоял звон - все скребли эти миски. Дома тоже есть было нечего. Если не доставали какую-нибудь свеклу или пару картошек, то пили чай без сахара с остатками хле6а. Несколько граммов подсолнечного масла под видом витамина Е я ухитрялся получать по рецепту врача. Для этого надо было сделать анализ крови на гемоглобин. Но после прокола пальца крови не было, ее долго и с трудом выжимали на стекло. Процент гемоглобина у здорового человека обычно 80 - 95. У меня было 65, но и это не всегда было достаточно для получения рецепта, и я не очень умело подчищал первую цифру, чтобы сделать из нее пятерку. Врач-старичок Каменский вероятно замечал это, но, вздохнув, выписывал маленький пузыречек жира. Но эти капли мало что давали, и я начал пухнуть с голода. Если такое распухшее тело давить пальцем, то ямка так и оставалась. Это было предвестником голодной смерти, и встревоженная жена, сама доходяга, предприняла все для моего спасения. Я понемногу стал поправляться.
Нас не мог победить Гитлер. Нас мог победить голод. Голод был повсюду. В Москве в первый же год войны вымерли от голода все мои пожилые родственники.
Все мы принялись за огороды. В поисках участка я как-то забрел в поле за парком. Там на краю оврага стоял какой-то военный и расстреливал случайно найденную гранату, чтобы ее обезвредить. Парк неузнаваемо изменился. До войны он и вся территория город, его окрестностей представляли сосновый лес. Теперь остались лишь одинокие сосны. Войне нужны были бревна для блиндажей и бомбоубежищ, людям нужно было топливо. Сосны спилили и в парке, и в лесу вокруг Брусчатого поселка, и за плотиной. Огороды стали появляться всюду, даже в городском сквере и на территории завода. Для работников технического отдела была выделена полоса земли за главным корпусом. В земле было много всякого мусора, камней, железа, копать было трудно. Но зато здесь была вода, можно было поливать овощи.
Мы приходили сюда на рассвете, чтобы успеть покопать перед работой. У всех был обычно не один, а два или три небольших участка в разных местах, чтобы в случае хищений не остаться совсем без картошки. У меня еще был участок за парком и один за плотиной. Там приходилось корчевать пни. Это была тяжелая работа, приходилось раскапывать и рубить корни, а потом оттаскивать пни. Но жизнь стала веселей. Воодушевляли успехи на фронте, наладилось производство, улучшилось питание. Кроме собственного обеспечения с огородов, мы стали получать продовольственную помощь из Америки: бекон, лярд, сгущенку, шоколад, яичный порошок и другие калорийные продукты, которые доставлялись морским путем. Нам удалось справиться с врагом и на воде, и на земле, и в воздухе.
И вот наступила Победа, Победа, в которой участвовал и наш Красногорск, наши дорогие земляки. В этот день я поехал в Москву, видел, как ликовал народ, как плакали и целовались незнакомые люди. Потом я видел разгромленный Берлин с разбитым рейхстагом, исписанным до потолка нашими бойцами. Посетил своего товарища по работе на заводе и в мастерской ремесленного училища. Майор Иванов прошел всю войну до Берлина, был назначен военным комендантом города Мюльхаузен. Значительно позже я повидал Сибирь, которая приютила эвакуированных и спасла Москву. По таежному Енисею я добрался до порта Диксон, через которой приходила к нам продовольственная помощь союзников. Все это для меня живые следы прошлого, и мой долг поделиться воспоминаниями с молодым поколением.
Организовали ее Мемориальный музей немецких антифашистов совместно с клубом скандинавской ходьбы «Люблю ходить» (рук. А Шахторина) Красногорского спортивно-оздоровительного центра для всех желающих.
Началась экскурсия у Музея немецких антифашистов на Брусчатом поселке. Эскурсовод музея немецких антифашистов Валерий Новиков знакомил с интересными фактами из истории Красногорска во время Великой Отечественной войны.
На видео: начало экскурсии, когда группа дошла до Детского городка, в котором сейчас оформлены стенды, посвященные Дню Победы, и высажена сирень.
В дополнение, очень живые воспоминания о жизни Красногорска во время войны, бывшего конструктора КМЗ В.М.Лялина. Впервые они были напечатаны в альманахе "Красногорье" в конце 90-х. Публикуются с небольшими сокращениями.
В.М.Лялин. Красногорск в годы войны
Известно, что в 1939 году Сталин завязывал дружбу с Гитлером, поднимал тост, за вхождение немецких войск в Париж, приказывал расстреливать тех, кто сообщал ему о готовящемся нападении на СССР. Но, видимо, в правительстве тогда были трезвые головы, которые учитывали эту опасность. Поэтому перед войной повсюду организовывалась служба местной противовоздушной обороны (МПВО). Создана она была и в Красногорске. Я стал бойцом этой службы в команде управления. У нас проводились учебные дежурства и занятия, где значительное время уделялось противохимической обороне.
Жизнь в городе текла спокойно. По утрам, когда мы шли на работу, над нашими головами низко через завод летел самолет немецкой авиакомпании по маршруту Берлин - Москва. Мы с интересом его рассматривали, а он, наверное, нас. Население было воспитано на убеждении, что ни один вражеский самолет не сможет прорваться в наше воздушное пространство, поскольку сразу будет уничтожен. Поэтому, когда ранним утром в самом начале войны прозвучала воздушная тревога и началась зенитная пальба, в городе поднялся переполох. Выскочив на улицу, мы увидели высоко в небе маленький самолетик, движущийся к Москве, окруженный разрывами снарядов. Прибежав на сборный пункт, мы не нашли объяснения этому явлению у нашего растерянного начальства. Потом была попытка объяснить, что это была учебная проверка готовности к нападению.
До этого мы беспечно дежурили на вышке главного корпуса, где было два телефона - один обычный, по которому мы часто болтали, а другой диспетчерский, для срочных донесений. Если кто по ошибке хватался за эту трубку, получал грозную отповедь. Поэтому молодежь на исписанных стенах вышки оставила шуточную надпись: "Телефон диспетчера! Не звони от делать нечего! Ни днем, ни вечером не смей говорить с диспетчером!". Острили на длинных дежурствах от скуки и молодости. С началом налетов стали серьезней и молчаливей. Моя смешливая напарница Миля Матвеева с содроганием рассказывала услышанный ею фронтовой эпизод, как солдат, с разорванным в бою животом убирал обратно выползавшие из него внутренности вместе с песком. Потом, в самое тяжелое время, я встретил Милю в шинели. Она добровольно ушла в армию.
Немецкие налеты участились. Помню, как в первый раз они подожгли какие-то объекты в Москве. Я стоял под грибком наземного наблюдения, когда заметил над Москвой разгорающееся зарево. Тотчас же последовал звонок с командного пункта с вопросом, что я вижу над Москвой. Вероятно, такой же сигнал был получен с вышки. Он показался невероятным, и его начали проверять. В эту ночь в Москве немцам удалось поджечь одно здание, но это научило нас в дальнейшем хорошо справляться с "зажигалками", за которыми следили на каждой крыше и, сбрасывая их вниз, тушили песком. Сначала налеты были беспорядочными, потом стали совершаться с немецкой аккуратностью. Ровно в 7 часов вечера самолеты пролетали над нами тем же маршрутом, каким до этого летал пассажирский самолет, только гораздо выше. Придя с работы, мы успевали поесть и прилечь перед бессонной ночью, иногда удавалось вздремнуть. В семь раздавалась сирена. Я хватал противогаз, жена - чемоданчик с самым необходимым, у крыльца мы целовались, неуверенные в своей дальнейшей судьбе, и спешили каждый в свою сторону - жена в убежище, а я на завод. Несмотря на поспешность, я прибегал с Брусчатого поселка тогда, когда на всех постах люди были уже расставлены и оставалось ждать своей очереди. Мы, опоздавшие, ложились в подвале на полу, подложив под голову противогаз, и пытались поспать перед дежурством. Но это удавалось с трудом - пробежка разгуливала, и когда наконец одолевала дремота, нас поднимали на дежурство. Поднявшись на вышку, мы следили за небом. Высоко в темноте появлялись эти зловещие птички, освещаемые прожекторами, и с соседней горы за заводом, где стояла зенитная батарея, в ночной тиши отчетливо раздавалась команда: "По фашистским стервятникам...(дальше следовало виртуозное непечатное выражение) огонь!".
Воздух сотрясали залпы, вокруг самолета вспыхивали разрывы, но он упрямо направлялся к Москве. То ли он летел слишком высоко, недосягаемо для наших зениток, то ли прицельность была плохая, но я ни разу не видел падающего самолета. Все они стремились к Москве, не размениваясь на попутные объекты. Только один раз самолет, видимо, так и не сумевший сбросить свой смертоносный груз, заинтересовался заводом. Нас, ожидавших своей очереди в подвале, насторожила усиленная стрельба, и выглянув наружу, мы поразились яркому свету висящих над заводом осветительных бомб. Постоянно слышимый в подвале производственный шум стих, станки выключили, и топот многих ног подтвердил, что люди побежали в бомбоубежище. Вслед за этим раздался страшный взрыв, потрясший все здание. Бомба попала в убежище. Когда я поднялся на вышку, мне хмуро сообщили, что на территории много убитых. Потом на заводе, явившаяся Шура Дикарева из санитарной команды, поведала о кровавых деталях этой драмы. Еще одна бомба упала на Губайлово, прямо на Волоколамское шоссе.
Немецкая армия продвигалась к Москве. У нас началась эвакуация. Я был в бригаде главного механика. Эшелоны подавались все реже и реже, у нас были простои, в один из которых мне удалось съездить в Москву. Проезжая в трамвае мимо Политехнического музея, я заметил, что все стекла в окнах- выбиты, а взглянув на противоположную сторону, увидел разрушенное здание. Оказалось, накануне вечером немецкому бомбардировщику удалось на небольшой высоте прорваться к центру города и сбросить крупную бомбу на здание ЦК партии.
А Красногорск постепенно пустел. Мы с женой решили не ехать в эвакуацию. Предполагалось, что она останется в Москве у тетки, а меня обязательно призовут в армию. Мы были твердо уверены, что к Москве немцев не допустят ни в коем случае. Сегодня, зрело размышляя над этим, я завидую нашей самоуверенной бесшабашности в то непредсказуемо тяжелое время. Но эта стойкая уверенность большинства спасла и нас, и страну.
Между тем подача составов заводу совсем прекратилась. Вся Москва и область уезжали на восток, вагонов не было, и когда уже поздней осенью вдруг прислали какой-то сборный полутоварняк, туда набилось столько народу, что трудно было взять даже самое необходимое. После ухода этого последнего эшелона Красногорск совсем обезлюдел. В нашем доме на Брусчатом поселке, как и в остальных домах, никого не осталось. Последние жители жались друг к другу, собираясь в центре города возле клуба и деревянных домов. Перебрались сюда и мы. Подыскивая место для жилья, я бродил по пустым квартирам, сохранившим печальные следы спешного отъезда. Текущая струйка воды, сковорода с остатками картошки, какой-то семейный альбом - все наводило грустные размышления. Нам не нужно было ничего из оставленных вещей, хотелось найти просто маленький уголок рядом с живыми людьми, который тоже, вероятно, придется оставить. И такой уголок подвернулся, соблазнив обманчивым теплом горящей плиты и бегающими детьми.
Военкомат пока не спешил расставаться с последними мужиками, которых почти не осталось. Однажды нас двоих - Дмитрия Козлова и меня - военком послал в Митино для проверки: нет ли там дезертиров. Мы пришли туда поздним вечером, отыскали сельсоветчицу - молодую женщину, которая категорически заявила, что у них дезертиров нет и быть не может, потому что каждый двор на виду и все друг друга знают. Бессмысленно было тревожить людей ночным обыском, и мы до рассвета просидели с ней на завалинке, обсуждая текущие проблемы.
В Красногорске уже привыкли к пролетавшим немецким самолетам и не бегали в бомбоубежище, тем более, что там развелись блохи. Магазины города не работали, но однажды я увидел большую очередь. Вернее, целую толпу женщин с бидонами и ведрами, стоявших за морсом. Вряд ли этот морс представлял собой что-то натуральное, скорее всего это была подкрашенная вода на сахарине, но и это было находкой, тем более без карточек. Какой-тоинвалид пытался получить морс без очереди. Разъяренные бабы били его бидонами и в конце концов вытолкнули вон. А это, наверное, был солдат, недавно покинувший госпиталь.
Красногорск стал мрачным. Мрак был и в душах людей, голодных, удрученных нашими военными неудачами. Мрак был в домах, лишенных электричества, с окнами, закрытыми черной бумагой, и в комнатах, освещаемых по вечерам самодельными "мигалочками" в виде лампадок на машинном масле. Мыться было негде - баня не работала. Последний раз я помылся в старой поляковской бане у плотины, положив пальто и все остальное на деревянную лавку возле таза с горячей водой. Квартиры не отапливались, и все стали ставить в комнатах железные печки, выводя трубу в форточку. По вечерам из всех труб валил дым, оставляя на стенах домов черные следы. Я тоже поставил такую печку, но трубу вывел в кухонный дымоход, пробив две пустотелые перегородки. В будущем, при капитальном ремонте дома, возможно найдут написанную мной внутри перегородки дату и упавший вниз молоток. Топлива тоже не было, подбирали все, что горит. В поисках топлива я как-то нашел в поле пустые снарядные ящики, которые для меня были сущим кладом. Потом, когда начал восстанавливаться завод, на топливо было снято все шашечное покрытие пола в инструментальном цехе. Пропитавшиеся машинным маслом шашки здорово горели.
А пока уполномоченный по делам завода Н.Г.Пицерман организовал в ремесленном училище из оставшегося оборудования мастерскую по ремонту военной техники. Здесь гнули бугеля для подвешивания авиабомб, делали корпуса гранат с ручкой, а в литейке лили корпуса лимонок, пробовали точить мины. Выполняли случайные, разовые заказы фронтовиков. Так, однажды молодой артиллерийский командир, прослышав, что здесь был оптический завод, явился к нам в надежде найти оптические прицелы, в которых была большая нужда. Но оптики у нас не было. И он предложил изготовить хотя бы простое устройство для прямой наводки. Оно представляло собой кусок трубки, в одном конце которой было небольшое отверстие, а в другом - перекрестие в четыре нитки из тонкой проволоки. Было, конечно, и соответствующее крепление к стволу пушки. Он сам собирался отъюстировать это устройство во время стрельбы. Срочно изготовили несколько таких прицелов, и он сразу увез их на фронт, который был уже рядом, давая о себе знать непрерывным гулом. Вскоре этот артиллерист появился с какой-то новой нуждой и сообщил, что прицел вышел удачно. С наступление зимы появились новые заказы. Например, сделать лыжные санки для перевозки пулеметов. Тогдашний громоздкий "максим" на колесах, известный еще по фильмам о гражданской войне, было тяжело таскать по снегу. Я уже начал придумывать эти санки, но возникло много практических вопросов, к тому же не было под рукой самого пулемета, да и заказчики исчезли в круговерти войны, и работа застопорилась.
Помню новогоднюю ночь 1941-42 годов. Я сидел за конструкторской доской и чертил волокушу для очистки от снега военных аэродромов. Она представляла собой остроносую бревенчатую раму, цепляемую к танку. За стеной, на лестнице, был слышен непрерывный тяжелый топот. Это вновь прибывшее армейское пополнение поднималось на верхний этаж, чтобы, обмундировавшись там, спуститься по другой лестнице и отправиться прямо на фронт.
На помощь Москве прибывали новые силы, и решающий перелом определили сибирские дивизии, отбросив немцев от столицы. Война стала откатываться на запад, а мы тем временем начали серийное производство прицелов батальонного миномета МПБ-80. У нас для этого появились все возможности, в том числе штамповать и делить лимб, но уровни приходилось доставать на московском заводе. Ездил я туда поездом, который ходил раз в сутки, по тогда еще одноколейному пути, а обратно вечером приходилось добираться пешком от станции метро "Сокол". В первый раз я шел три с половиной часа против ветра в снежной пурге. Потом добирался за три часа. Мимо, по Волоколамскому шоссе, которое тогда именовалось ВАД-5 (военно-автомобильная дорога) шли военные машины. К одной, остановившейся по какой-то причине, я пытался пристроиться, но шофер даже замахнулся на меня, не имея права подвозить случайных людей.
Вскоре начал восстанавливаться наш завод. Новый директор Владимир Александрович Колычев, умный, волевой человек, вызвал Козлова и меня, тогда единственных конструкторов, чтобы познакомиться с тем, что мы здесь делали и дать новое задание: попытаться заменить в танковом перископе монолитную призму из дорогого оптического стекла на комбинацию из трех зеркал. В боях были большие потери приборов, и наша промышленность не успевала производить столько оптического стекла. Экспериментальные призмы из зеркал были изготовлены в полукустарных условиях, отправлены на испытания, но, видимо, себя не оправдали.
Пустые помещения завода быстро заполнялись оборудованием и работниками. К нам на завод из блокадного Ленинграда были вывезены работники ГОМЗа.
Из Бийска, из эвакуации, прибыли в Красногорск сотрудники московского завода "Аэрогеоприбор". Это были здоровые люди, даже с некоторым запасом продовольствия, в отличие от ленинградцев-дистрофиков. Несмотря на усиленное питание, они медленно поправлялись. А мы, местные, из своего скудного пайка делились с ними.
В столовой сначала кормили пшеницей. Эта шрапнель (так мы ее называли) не переваривалась в желудке и не давала силу. А когда ее запасы кончились, нас стали кормить капустой, теми ее верхними листьями, которые в нормальное время идут на корм скоту. Сваренные они чернели. Из них готовили первое и второе, которое поливали каким-то маслом, похожим на машинное, настолько отвратительным, что мы, несмотря на голод, просили на раздаче не поливать капусту. Иногда на второе давали ложку пюре из мороженной картошки, а кое-когда перепадала какая-то рыбешка, почему-то всегда одни хвосты, но это уже было более питательным.
Первое время в столовой не было тарелок, использовали стекла автомобильных фар, запас которых нашелся в гараже. Наружная поверхность их была гладкой, а внутренняя ребристой, и в столовой стоял звон - все скребли эти миски. Дома тоже есть было нечего. Если не доставали какую-нибудь свеклу или пару картошек, то пили чай без сахара с остатками хле6а. Несколько граммов подсолнечного масла под видом витамина Е я ухитрялся получать по рецепту врача. Для этого надо было сделать анализ крови на гемоглобин. Но после прокола пальца крови не было, ее долго и с трудом выжимали на стекло. Процент гемоглобина у здорового человека обычно 80 - 95. У меня было 65, но и это не всегда было достаточно для получения рецепта, и я не очень умело подчищал первую цифру, чтобы сделать из нее пятерку. Врач-старичок Каменский вероятно замечал это, но, вздохнув, выписывал маленький пузыречек жира. Но эти капли мало что давали, и я начал пухнуть с голода. Если такое распухшее тело давить пальцем, то ямка так и оставалась. Это было предвестником голодной смерти, и встревоженная жена, сама доходяга, предприняла все для моего спасения. Я понемногу стал поправляться.
Нас не мог победить Гитлер. Нас мог победить голод. Голод был повсюду. В Москве в первый же год войны вымерли от голода все мои пожилые родственники.
Все мы принялись за огороды. В поисках участка я как-то забрел в поле за парком. Там на краю оврага стоял какой-то военный и расстреливал случайно найденную гранату, чтобы ее обезвредить. Парк неузнаваемо изменился. До войны он и вся территория город, его окрестностей представляли сосновый лес. Теперь остались лишь одинокие сосны. Войне нужны были бревна для блиндажей и бомбоубежищ, людям нужно было топливо. Сосны спилили и в парке, и в лесу вокруг Брусчатого поселка, и за плотиной. Огороды стали появляться всюду, даже в городском сквере и на территории завода. Для работников технического отдела была выделена полоса земли за главным корпусом. В земле было много всякого мусора, камней, железа, копать было трудно. Но зато здесь была вода, можно было поливать овощи.
Мы приходили сюда на рассвете, чтобы успеть покопать перед работой. У всех был обычно не один, а два или три небольших участка в разных местах, чтобы в случае хищений не остаться совсем без картошки. У меня еще был участок за парком и один за плотиной. Там приходилось корчевать пни. Это была тяжелая работа, приходилось раскапывать и рубить корни, а потом оттаскивать пни. Но жизнь стала веселей. Воодушевляли успехи на фронте, наладилось производство, улучшилось питание. Кроме собственного обеспечения с огородов, мы стали получать продовольственную помощь из Америки: бекон, лярд, сгущенку, шоколад, яичный порошок и другие калорийные продукты, которые доставлялись морским путем. Нам удалось справиться с врагом и на воде, и на земле, и в воздухе.
И вот наступила Победа, Победа, в которой участвовал и наш Красногорск, наши дорогие земляки. В этот день я поехал в Москву, видел, как ликовал народ, как плакали и целовались незнакомые люди. Потом я видел разгромленный Берлин с разбитым рейхстагом, исписанным до потолка нашими бойцами. Посетил своего товарища по работе на заводе и в мастерской ремесленного училища. Майор Иванов прошел всю войну до Берлина, был назначен военным комендантом города Мюльхаузен. Значительно позже я повидал Сибирь, которая приютила эвакуированных и спасла Москву. По таежному Енисею я добрался до порта Диксон, через которой приходила к нам продовольственная помощь союзников. Все это для меня живые следы прошлого, и мой долг поделиться воспоминаниями с молодым поколением.
Добавил(а) Dinka / 21.11.2024 в 16:36 / Просмотров: 4312 / Наше видео